«В музыке можно быть сколь угодно политкорректным и говорить, что у “каждого свой талант”. А потом музыкант выходит на сцену и начинает играть. И все сразу слышат, есть у него талант или нет». Рассказывает  Руслан Виленский,  один из ведущих европейских виолончелистов 

— Вы уехали из Риги в семнадцать лет, чтобы продолжать музыкальное образование в Берлине. Это было ваше решение?

— Да, мое личное. В Риге, на фестивале, меня заметил Мстислав Ростропович, и его внимание и советы меня вдохновили. Он порекомендовал мне продолжать обучение в Германии. Я все обдумал и объявил родителям, что уезжаю в Берлин. Прямо сейчас, сразу, не дожидаясь ничего иного. Другие родители пришли бы в ужас: “Как, совсем один?!” Мои все обдумали и сказали “Поезжай!” Я очень благодарен маме и отцу за то, что они не стали чинить препятствий и отпустили меня.

Это была авантюра — отправиться в семнадцать лет, одному, в чужую страну, не зная ни единого слова по-немецки, к великому виолончелисту и педагогу Давиду Герингасу, в Высшую школу музыки в Берлине.

Я очень волновался — согласится ли Герингас меня учить, мне казалось, что я слишком молод и неопытен, чтобы заинтересовать музыканта такого уровня. Но Герингас меня взял! Я стал одним из последних его учеников.

— Многие музыканты всю жизнь мечтают играть в Берлинском симфоническом оркестре. Вы играли в нем два года — с 2007-го по 2009-й. А остаться в его составе вам не хотелось?

— На каждое вакантное место в Берлинском симфоническом оркестре поступают сотни заявок со всего мира, из них рассматривается сорок, принимаются один-два человека. И я был счастлив, когда оказался в команде. Первый год прошел классно. С оркестром выступали лучшие солисты и дирижеры, плюс записи, турне и выступления в камерных составах. В неделю давали по три концерта. Великолепная школа. А через год и четыре месяца у меня внутри уже все закипело. Стало как-то некомфортно, возникло ощущение, будто бы мне там мало места. И я просто не участвовал в конкурсе на второй срок.

— Потом вы играли в оркестре у Валерия Гергиева?

— Да, Валерий Абисалович после Роттердамского фестиваля, где он слышал мое исполнение, принял меня в оркестр Мариинского театра, и мы поехали в первое мое с ними концертное турне — через всю Россию в Японию. Гастролировали около полутора месяцев. График был совершенно бешеный, когда днем и вечером даешь по концерту, а ночью перелетаешь в другой город. Гастролировали мы и по США, были в Канаде.

Мне как-то свободнее с Гергиевым работалось, в его оркестре. Наверное, мне ближе флюиды славянской души, я лучше чувствую этих людей.

— И все же вы теперь не там, не в оркестре, а в “свободном плавании”…

— Для себя на данный момент я хочу чего-то другого. Не большего, но своего собственного. Я сделал один проект для виолончели с гитарой, популярный, другой — джазовый, рассчитанный на знатоков. Сейчас работаю с Дуо Руссо, пианистом и бандеонистом. Бандеони — это инструмент, похожий на аккордеон, но более печальный по звучанию. Типичный для музыки танго. И отличная компания для виолончели.

Я хочу виолончель выдвинуть из классического мира в другие жанры, добавить к ней “электронных красок”. Пока она кроме классической музыки еще только в роке используется, да и то — как экзотика. Те проекты, которые я начинаю сейчас, могут «выстрелить» через пять или десять лет. Но я не спешу. Мне интересно.

Я чуть разгильдяй, быть к себе постоянно строгим — утомительно, чуть пижон — люблю хорошо одеваться, вкусно есть, ходить на выставки. Но там, где дело касается музыки, я другой — организованный и точный. Многим трудно себе представить, что есть два разных Руслана Виленских. Но это так.

— Вы не чувствуете себя в Берлине одиноким?

— Как музыкант и профессионал — нет. Там изумительная, богатейшая музыкальная среда, которая абсолютно необходима для развития и для роста. Как человек — конечно, я испытывал периоды одиночества. Подумайте, ведь я с семнадцати лет полностью самостоятельно живу в другой стране. Но и они для меня полезны. В моменты одиночества твою внутреннюю пустоту заполняют новые впечатления, размышления, ты начинаешь генерировать новые идеи. Когда человек один, он очень быстро взрослеет и, не смущаясь, назову это слово — мудреет.

Опережаю ваш следующий вопрос. Я не женат. И понимаю, что семья в банальном значении этого слова — не для меня.

Я постоянно в переездах и в перелетах, у меня много гастролей и новых проектов. И женщина, которая станет моей женой, обязана мою жизнь разделять и принимать. Она должна быть из моей среды, чтобы понимать мою одержимость музыкой. Но здесь возникают сложности. Если она тоже музыкант, то у нас с нею окажутся две параллельные жизни под одной крышей. У нас будет близость интеллектуальная, духовная. Иногда — физическая и почти никогда — эмоциональная, так как слишком мало времени нам останется для общения. Если же моя будущая жена окажется вариантом Софьи Андреевны Толстой — все посвящено мужу, без своей отдельной карьеры, то при постоянной эмоциональной и физической близости — ведь она будет сопровождать меня во всех поездках — вряд ли удастся добиться такой высокой степени духовного и интеллектуального сродства, как мне мечтается.

— Я слышала, как вы играли вместе с нашим отличным пианистом Шимкусом сочинения латвийского композитора Васкса, которого я до того момента не принимала. И вдруг в вашем совместном исполнении Васкс раскрылся для меня по-иному и поразил глубиной. Дуо Руссо — тоже яркий исполнитель. И у меня к вам каверзный вопрос: не трудно играть, когда партнер — яркий и талантливый? Не возникает ли желание перетащить одело на себя, переиграть, затмить?

— С яркими исполнителями играть не трудно. С тусклыми и серыми — трудно. Если второй исполнитель — человек высокого уровня, нам не надо договариваться, как играть. Мы ведем разговор через музыку. Он немножко забегает вперед — я понимаю, почему он так поступает, и тут же на это реагирую. И мы с ним находимся в одном потоке, где личности исчезают. Возникает одно целое, которое больше, чем я и он по отдельности. Нам нет смысла выяснять, кто главный: музыка, конечно!

Если второй исполнитель слабый, я становлюсь очень жестким. Мы играем тогда по моим правилам. Или вообще никак. С таким партнером заиграешь быстрее — сразу пауза и растерянность: “Ты чего? А что мне делать дальше? А как я тогда?!” Он не чувствует музыку. Приходится объяснять словами, а потом говорить: “Будет так!” И этой тактики строго придерживаться, И уже ни он за мной не рванет, ни я вслед за ним не улечу, увлеченный музыкой. Наверное, в этом нет его вины. Наверное, я кому-то тоже кажусь тупым. Но меня такие партнеры гасят. А приходится иногда играть и с ними.

Если вы поговорите с современными пианистами, многие из них великого Глена Гулда раскритикуют и опустят ниже плинтуса. Они смеют прикасаться к такой величине, чтобы таким путем возвыситься. Вместо того чтобы стать больше, пытаются сделать других меньше. Это, к сожалению, тенденция.

— Руслан, вы достаточно резки в своих высказываниях…

— В музыке можно быть сколь угодно политкорректным и говорить, что у “каждого свой талант”. А потом музыкант выходит на сцену и начинает играть. И все сразу слышат, есть у него талант или нет. У каждого своя чувствительность к музыке, к качеству звука.

Существует мнение, что в оркестре нужны только серые и безликие музыканты. Это не так. Просто с серыми проще справиться, а к ярким нужен особый подход.

Когда я играл в Берлинском симфоническом оркестре, там каждый музыкант был звездой. Дирижер сэр Раймон Рэттл говорил про них: “Мои сто двадцать диких тигров.” Похожая ситуация и в Мариинском окрестре. Чтобы сладить с “дикими тиграми”, надо самому ого-го каким быть! Зато как звучит такой оркестр!

— Вы верите в Бога и в высшие силы? Или вам все это безразлично?

— Я не готов ответить на этот вопрос. Вера, наверное, это дар. Кому-то дано ощущение Бога и знание о Нем, а кому-то нет. Церковь и религия — это структура для контроля и управления людьми. Глубинное чувство Бога отстоит очень далеко от наносного, от ритуалов, от церкви. Кто-то мечтает о нем, хотел бы его иметь. Но не получается.

— А что для вас значит термин “классическая музыка”?

— Классика — понятие растяжимое. Кто-то говорит, что классика — это то, что “до Стравинского”, другой признает последним классиком Шостаковича, для третьего мерило классики — чтобы раньше Второй мировой войны произведение написали. На самом деле классика — это просто хорошая музыка, которая выдержала испытание временем.

Сейчас почти все современные композиторы отрицают классику и не имеют представления о музыкальных инструментах, о том, как они звучат. Надо полгода, чтобы выучить то, что они понапридумывали, один ритм чего стоит: три восемнадцатых на четыре четверти. И зачем такая сложность — непонятно, ибо не потрясает. Ради оригинальности?

Создается впечатление, что для многих современных композиторов главное — зачеркнуть все написанное раньше. Нельзя все забыть, что было до тебя, и делать новое со словами “У меня такой концепт!”. Если я буду игнорировать Баха, Шостаковича, я не смогу подняться к вершине.

Можно все изучить, а потом “забыть” и создать новое, как Матисс в живописи: он рисовал не хуже Леонардо да Винчи, и поэтому его плоские полотна потрясают. Но если нет меха, ты шубу не сошьешь. Нет знаний о музыке — ты музыкальное произведение не напишешь.

Я слушал запись передачи Ирины Антоновой, бывшего президента Пушкинского музея. И согласен с нею: в последнее время искусство — симфоническая музыка, живопись — пустое. Нет в нем переживания, формы, стержня. Настоящее искусство уходит туда, где раньше был только китч, на эстраду, на стадионы.

— Вы слушаете попсу?

— Я ее не слушаю, но слышу, потому что она звучит со всех сторон. Я не сноб. Мне нравится, когда в музыке есть мелодия. И мне жаль, что мало кто из современных композиторов пишет мелодии, большинство сочиняет звуки.

— Кем вы себя видите через десять лет?

— Я предпочитаю не ставить себя в рамки определенного будущего. Я не знаю, кого я встречу, с кем буду играть. Внутреннее ощущение, чего я хочу, — есть. А во что это выльется — не знаю. Я очень редко прослушиваю свои старые записи. Я хочу идти вперед. Сегодня я сыграл так, а завтра все зазвучит по-иному. Я умею два раза одинаково сыграть одну и ту же вещь, но не люблю. Я охотно берусь за новые проекты и не боюсь рисковать. Но от классики я не ухожу. Она всегда будет со мною.

Беседовала Галина Панц-Зайцева